Это не анекдот, и не смешная история, но прочтя этот текст я не мог не опубликовать его.
Админ Костя.

***

ЭССЕ ОБ ИЗРАИЛЕ.

Здравствуйте.

Меня зовут Марина Романенко, и я хочу поведать вам о своём тур-вояже в Израиль, Землю Обетованную. И не только о нём. Вообще-то, я не думала, что возьмусь писать такое... эссе, но, если прочтёте до конца, вы поймёте, почему я не могла не написать.

В Израиль я поехала экспромтом – после трагедии в личной жизни (слава Богу, все живы, меня всего лишь бросил муж ради большой и светлой 22-ух летней любви). Позвонила моя подруга детства – Наташка, с которой мы выросли на одном московском дворе, и, узнав про мой резко изменившийся статус, немедля заявила, что свой 33 день рождения я встречаю не одна с мамой в нашей двушке в суровом московском январе, а как раз у них, на берегу Средиземного моря, где в том же январе плюс 20, где любимые друзья, и вообще... смена обстановки. Так я обнаружила себя на борту Эль-Алевского Боинга по рейсу Москва-Тель-Авив.

Сказать, что меня встретили хорошо - ничего не сказать. Этих людей (Наташку и ее мужа Эдика) я знаю много-много лет, мы родные – как семья, и я чувствовала их природную и столь привычную доброту, как бы окрашенную лёгким налётом местного менталитета. Трудно объяснить, но здесь люди ходят с душой нараспашку, не боясь: дарят свое расположение – и не только знакомому, а даже чужаку – просто так, "забесплатно". Мне было странно поначалу, все таки мы, москвичи, жуткие снобы, и для меня неприемлемо явиться в гости к друзьям друзей вместе, просто "за компанию". Я упиралась, Наташка настаивала, утверждая, что "Ира и Таль классные ребята", и "Оля и Габи всегда рады новым знакомствам". Я поняла её только после того, как почувствовала кожей, как тут принимают гостей. После шумных приветствий и обниманий открывается бутылка терпкого красного вина (по ходу дела выясняется, что родом оно с Голанских высот или с Иерусалимского надгорья), из недр холодильника выуживается всё его содержимое, ставится чайник (для тех, кто не хочет вина или не может, по причине предстоящего вождения машины, и не только по этой причине, как выяснилось чуть позже), все распологаются, где угодно (только не в креслах гостиной, а на поверхностях, вроде кухонной столешницы, ковра и т.д.), и ведётся разговор обо всём на свете; и все очень тепло интересуются, как мне тут, нахожу ли я Израиль интересным и красивым, как мне было в Иерусалиме на экскурсии, и пробрало ли меня у Гроба Господня, и снизошла ли на меня Иерусалимская благодать, подобно которой нет нигде в мире, и что я думаю по поводу местной политики своим непредвзятым мнением, и как я нахожу жутких и наглых израильтян – водителей (ха! Вы не ездили по МКАДу в пятницу вечером!), и всё, всё, всё… И иврит, и английский, и русский вперемешку; и меня учат обязательным словам, которые прилипают ко мне насмерть, вроде: мазган (кондиционер), беседер (всё в порядке, хорошо), "ма питом?!" (с какой радости?!); и хозяйка Ирина, смеясь переводит мне своего мужа Таля, "аборигена", как она его называет, который не смог донести (или я не смогла допонять?) до меня свою мысль по-английски... И вдруг все начинают петь мне "Happy Birthday" и на английском, и на иврите, и Таль даже исполняет в мою честь "День Рождение только раз в году" из «Чебурашки» (знания почерпнуты после просмотра оного мультика с четырехлетней дочуркой, как объясняют мне, хохоча от его акцента, ещё паралельно исполнению). И все поднимают бокалы с красным душистым вином, и в мою честь произносятся тосты, которые завершаются ёмким тостом "Лехаим!" – "За жизнь!", и я краснею и бледнею, понимая, что лучшего тоста в мою честь не произносили никогда и никто, как эта странная и разношёрстная, но в тоже время какая-то своя, родная всего за два часа, компания. И я влюбляюсь в этот тост.

И этот смешной и живой Вавилон вдруг замолкает и становится очень серьёзным, когда муж Ольги, кинув взгляд на свой пейджер, срывается с места и бежит, как есть, без куртки и зонта (а шёл дождь), к своему автомобилю, успев крикнуть Эдику, чтоб довёз Олю домой. И я с изумлением узнаю, что этот смешной балагур, который травил анекдоты на почти трёх языках, виртуозно не растеряв их смысла в переводах, – боевой лётчик Израильского ВВС в звании майора, находящийся на "коненут" – боевой готовности, в случае вызова на базу при необходимости. А что может быть за необходимость – в этой маленькой отважной стране, окружённой недругами (да что там – врагами) - можно только догадываться. База находится совсем рядом с тем населённым пунктом, где меня принимают друзья и друзья друзей, и, когда через 20 минут я слышу рёв реактивных двигателей над головой, Таль говорит что-то на иврите, я понимаю только одно слово – "Аза" (Газа), и Эдик не успевает перехватить нечто непечатное, вылетевшее у него из-за плотно сжатых, побледневших губ. У каждого в этой стране есть кто-то знакомый, который погиб, её охраняя. Это трудно понять, в это трудно поверить, но представьте себе: у каждого (!) человека в возрасте около 30 лет здесь есть хотя бы один «кто-то» (друг, сослуживец, знакомый, брат...), кто положил свою жизнь при обороне этого государства, вынужденого ежедневно, ежечасно бороться за безопасность своих граждан и за своё право существовать; или – пал жертвой терракта. Но не подумайте, что все так мрачно, жизнь идёт своей колеёй, и назавтра все уже как будто забыли о том, как мы подвозили Олю одну домой, как она ждала своего мужа до 2 часов ночи, когда тот вернулся с задания. И о том, как она уже научилась не спрашивать (всё равно не ответит): «как?» и «что?». Потому что это - их быт. Это их жизнь, и израильтяне умеют шутить о своём быте с известной долей цинизма. Вы знаете, что у евреев есть даже шутки о Холокосте? Может, в этом - секрет ума и живучести этой удивительной нации: в умении смеяться над собой и своими самыми великими несчастьями?

А на следущий день мы едем в Хайфу и в старый город Акко, и успеваем заехать в волшебное местечко на горе, с которого видно синее Средиземное море: Зихрон-Яаков. А ещё через день мы едем на Мёртвое море через Иерусалим и заезжаем в этот Город, потому что не заехать – невозможно. И на этот раз мы идём не по святым местам, а просто по кривым улочкам Города и по знаменитому базару Махане-Ехуда, и смотрим на город со смотровой площадки. И на меня нисходит преусловутая "Иерусалимская благодать", о которой меня спрашивали простодушные израильтяне, для которых спросить о самом сокровенном - всё равно как пожелать доброго утра, но почему-то это не воспринимается как бестактность, и почему-то им легко отвечать... И, уезжая из Золотого Иерусалима уже ближе к заходу солнца (а ехали мы на Мёртвое Море с ночёвкой, с палатками), я понимаю суть этого названия: весь город вымощен и облицован светлым камнем, выкорчеванным из самих же Иерусалимских гор, который светится золотом в лучах заходящего солнца.

И я вспоминаю вопрос одного из моих соплеменников (заданный гиду во время Иерусалимской экскурсии), разочарованно заметившего, что он воображал Иерусалим на более знатной высоте гор; на что гид, усмехнувшись, ответил, что не тот город возвышен, который высок, а тот, который ближе к Господу.

…А по дороге мелькают библейские пейзажи, прямо как с илюстраций к Старому Завету: надгорья, кустистая зелень, пещерки и лесочки, "что-то крымское немного и кавказкое слегка", и я осознаю, что каждый квадратный метр этой страны насыщен историей – мировой, великой, порою – страшной историей, а так же – пропитан кровью, совсем недавней для этой исторической земли, кровью, которой всего несколько десятков лет, – кровью людей, боровшихся за право иметь свою Родину и право жить.

Мы разбиваем палатки на горе Мецада; полная луна светит почти неестевственым светом, показывая мне самое низкое место на земном шаре – Мёртвое Море, а за ним горы Иордании, и чуть ближе – призраки библейских Содома и Гоморры и соляные столбы Лота и его жены... И горит костёр, и я курю сигарету, и каждый думает о своём; и я знаю, что думаем мы об одном и том же: что такие минуты редки, а помнят их всю жизнь, что скоро мы расстанемся, так как мои друзья живут на одной из своих Родин, и наличие другой, нашей общей, порой разрывает им сердце; и этот вечный диссонанс, вечная мука русской души кровного еврея, уехавшего сюда «с концами», но «не до конца» уехавшего оттуда. И скоро будут "снова между нами города, взлетные огни аэродрома", но мне жаль только чуточку, потому что вдруг я понимаю, как я горда за моих друзей, которые являются частью этого народа, сумевшего за каких-то 60 лет построить страну в пустыне; народа, не растерявшего себя через тысячелетия и все беды и катастрофы; у которого внутри есть животворная сила, как будто он и в самом деле был избран Господом в пустыне, совсем недалеко от того места, где сейчас догорает наш костер.

А восход Солца открывает мне совершено непередаваемый пейзаж: бирюзовое Мёртвое Море в окружении розовых гор и белой-пребелой соли, обрамляющей бирюзовые берега. Мы спускаемся к берегу, и я захожу в эти воды, которые всё норовят вытолкнуть меня, как будто в них нет места для инородного тела. Но в конце концов Море позволяет мне опустится в его маслянистую тёплую воду, где вместо дна – глыбы соли. Ощущение непередаваемое, его можно только почувствовать, словами его не передать. И это в январе месяце! А тут 25 градусов, тепло, как в Эдеме (Из песен Владимира Фридмана).

А в последуещие дни Эдик сокрушается, что не сможем поехать в Эйлат – никак не успеваем: ехать далеко, но на один день - нет смысла, а отгул Эдику не дают... Зато мы гуляем по старому Яффо и Тель-Авиву, и я удивляюсь, как такой небольшой по нашим меркам (400 тыс.) город создаёт впечатление такого большого из-за своей разношёрстности и противоположностей, которыми он кишит: молодой и вместе с этим солидный, современный и исторический, бурлящий и степенный... Сидящие в «кафушках» израильтяне что-то горячо обсуждают, и я интересуюсь у Наташки, о чем сыр-бор. Послушав их гортанную речь, Наташка хмурится и переводит мне, что в связи грядущим (28 января) всемирным днем памяти Холокоста по всему миру прошла волна антисемитских выступлений разных общественых лиц: дескать, Холокоста вообще не было, и все это – промысел хитрых евреев, маскирующих таким образом собственные грехи перед палестинским народом. И вот, дескать, мужики в кафешке спорят как можно «натереть пятак» мерзким антисемитам по всему миру, да и вообще всему ООН, который дает им право голоса...

А на следуйщий день случилось землетресение в Гаити, и Израиль первым направил на другой конец света бригаду спасателей со всем оборудованием и медикаментами, которые за 2 часа после прилета разбили там самый лучший и самый современый полевой госпиталь и начали спасать жизни гаитянам, которые и понятия, что такое Израиль и с чем его едят, – не имели, да и не факт, что будут иметь и потом.

Вот так "натёрли пятак" израильтяне всем мировым мудрецам, которые призывали отменить день памяти тем 6 миллионам, стёртым с лица земли нацистами 60 всего лишь лет назад.
И я не могла понять: откуда у них столько великодушия? Как они не посылают всю эту мировую общественность, лениво отчитывающую антисемитов, в тартарары, как у них есть ещё желание делать что-то для какой-то другой страны, в которой о них духом не слышали, когда их хаят все, кому не лень? Какого чёрта они шлют сотни своих солдат и всё это оборудование через 3 океана, неужто они думают, что страны поближе не смогут помочь? Зачем им этот чужой, незнакомый народ, который оказался в беде, когда у них своих бед – выше крыши? И ответ приходит сам собой – за Жизнь. Они летят туда подарить Жизнь, потому что народ, которому столько стран отказывали в помощи, когда его обезумевшие беженцы искали и не находили спасения у врат чужих государств от смерти в концлагерях нацизма, не имеет право равнодушно созерцать чужую беду. Этот народ подарит помощь своими руками, которые раскопают руины и спасут тех, кого можно спасти, и похоронят тех, кого спасти не удалось, сделают сложнейшие операции в невозможных условиях, примут роды, - и всё потому, что (для них) ничего, более святого, чем Жизнь, - нет. Любой жизни - своего народа или чужого: израильского солдатика, или островитянина с другого конца земного шара, который не понимает языка своих спасителей, но успокаивается, глядя в их глаза. Они приехали подарить Жизнь. Так они ответили на надругательство над памятью их народа и его истории. Так они почтили погибшие 6 миллионов – подарив жизнь людям другого народа, попавшего в беду.
А я, созерцая всё это немного со стороны, почти уже как своя в этой стране, давалась диву и робела перед тем, что только начинала понимать. Как можно пронести себя через тысечялетия гонений и погромов? В чём секрет этого народа? Уж не в том ли, что так ёмко и верно превозносит их "фирменный" тост "лехаим" – "За Жизнь"? Не это ли проносило и сохраняло их народ в течение 5 тысяч лет, и не просто сохраняло, а еще произвело величайших людей своего поколения, где бы этот народ не был вынужден начинать все с нуля? Не это ли является простой формулой их избранности и вечности – свято чтить Жизнь, свою и чужую просто потому, что ничего, более святого, попросту нет.

Делегация с Гаити возвращалась со своей миссии как раз 28 января – в международный день памяти Холокоста, а так же - в день моего вылета назад, в Москву. Я видела их в аэропорту: уставшие люди в несвежей военной форме с чёрными тенями под глазами, которые светились каким-то особым внутреным светом, – они возращались домой. Конечно же, их встречали. Все СМИ теснились вокруг, армейские и политические шишки были тут же. Хлопнуло шампанское, и зашуршали пластиковые стаканчики (героев встречали скромно, как, впрочем, и везде), и я услышала столь знакомое и столь уместное именно в этой ситуации "Лехаим!" – "За Жизнь!".

Наше расставание с ребятами было нелёгким. Я скучала по ним, ещё обнимая их, понимая, что пройдёт ещё немало месяцев до нашей следуйщей встречи...

Самолет набирал высоту, и я смотрела в иллюминатор. Милая Эль-Алевская стюардесса предложила мне вина, и, получив мой пластиковый стаканчик с красным и терпким вином Голанских высот, я салютовала удаляющемуся берегу Тель-Авива, понимая, что эта страна течёт у меня в крови, что я ей благодарна за подаренную мне возможность посмотреть на свою жизнь под совсем другим углом, что я безнадёжно влюблена в её непосредственных и добрых людей, в её историю и в её простое величие; и я подняла свой стаканчик с простым, ёмким и древним тостом - "за жизнь".



Марина Романенко

Иерусалим – Москва
Февраль 2010